 |
Умная мысль:
|
САМЫЕ НОВЫЕ
|
|
|
|
|
 |
|
|
| > | 11.59 по земному времени.
|
11.59 по земному времени.
Он заметил Ее сразу. Еще стюардесса с вампирским макияжем и выражением лица: \"Неверный, я вас презираю\" указывала ястребиным перстом кресла, еще толпилось в проходе шумное и занимающее много места армянское семейство, еще ныла рука от прощальных рукопожатий.
Через кресло от Него сидела Женщина-мечта, Женщина-дежа вю, улыбчивый персонаж снов-полетов. Есть слово \"красота\", есть слово \"порода\". Объяснить это невозможно. Это чувствуется между лопатками и отбрасывает на дистанцию. И эту дистанцию в одно кресло занимал меланхоличный тип с газетой. Когда тип перелистывал страницы, был виден Ее профиль. Лет тридцати с небольшим, волосы с медным отливом, тонкая белая-белая кожа, какая бывает только у рыжих. Смотреть было неудобно, не смотреть - невозможно. Сердце то стучало в горле, то трепыхалось где-то в солнечном сплетении. Ровно сорок минут длилась эта сцена умирания-радости-удивления. Это не был классический \"солнечный удар\". Это было пробуждение человека, который во сне поверил, что он лишился всего. А потом проснулся - и увидел...
Мечта поправляла волосы, прищуривалась на скорбного господина, улыбалась, капризничала одними губами... Разговаривала. Вернее - отвечала. Разгадывала за меланхолика кроссворд. Хрустальное сопрано с трещинкой. Сандал с горчинкой. Близорукие стоячие водоемы с неприрученными чертиками на дне.
Из рукава длинного свитера вынырнула маленькая рука и потянулась к Нему. Его рука в ответ задрожала глупой подростковой дрожью и минералка устроила шторм в пластиковом стаканчике. И от эпицентра этого шторма стали исходить странные волны, их почувствовали все вокруг.
Стюардесса уронила с лица презрение. Зашевелился во сне успевший задремать глава семейства в шесть человек и много децибел, и молча позвал из юности какую-то Маринэ. И супруга его на миг перестала призывать подданных маленького домашнего царства к спокойствию - волна задела ее сердце напевной тоской по чему-то неслучившемуся, чему и названия нет.
Шторм охватывал все новых и новых людей. Пробежался как будто бабочкиными крыльями внизу живота подростка с иконно-византийским вариантом лица. Немолодой археолог оторвался от отчета об экспедиции, и подумал, что нет уж таких женщин, о которых и из-за которых писались древние замысловатые тексты. Вспомнился холодок шелка на кончиках пальцев, темный зов непереведенной сутры. Молодой человек со спортивной сумкой хотел даже требовать, чтобы повернули назад, или хотя бы дали парашют - он не успел сказать всего, что должен был сказать, расставаясь. А до аэропотра и телефона еще целых двадцать минут. Тихонько всплакнула пожилая грустная женщина - о сестрах, о внуках,- какая разница шторму, в какой берег бьют его волны? Тихое помешательство отражалось от стен герметично закупоренного салона. Люди - не дельфины и не летучие мыши - у них очень маленький диапазон восприятия звуковых и всяких прочих волн. И вообще - они не очень чувствительные организмы. Иначе бы все услышали одну общую тему - древнюю, как сам человек, грусть по неразменному счастью единения со своей частью, без всеотравляющей ложки дегтя - знания о том, что ничто не вечно.
Сказочная полифония исполнялась случайно собравшимся оркестром: соло-танго, соло-фламенко, соло-рок, соло-вальс, соло-колыбельная и соло-реквием наложились друг на друга и взлетели симфонией, что вместила в себя интервал от первого раненого рева весенней тоски по чужому теплу до прозрачного бестелесного экстаза небесно-органного полета.
Рыжая женщина посмотрела на старомодные часики: стрелки испуганно свели свои длинные позолоченные ножки, показывая время жить без иллюзий. Объявили посадку, в иллюминаторах засверкала разноцветная неподвижная лава ночных огней города, самолет больно шлепнулся о плиты, повинуясь законам гравитации и раписанию. Пассажиры начали выбираться с чувством, будто выходят из кинотеатра, где посмотрели красивый, но до слез грустный фильм.
Трап, автобус, получение багажа. Засунув нос в шарф стояла на стоянке такси женщина с шотландскими волосами и сарматскими глазами. И думала вневременную и вненациональную думу. Например, о том, что сделано еще одно доброе и никому не нужное дело. И оно принесло больше душевного удовлетворения, чем денег - выпущен очередой номер журнала с ее мыслями в том числе. О том, что тридцать пять - это не мелочь по карманам... О том, что с возрастом мы из людей превращаемся в атлантов и карриатид, держим давящую нас и от нас зависящих пасмурную атмосферу жизни. О том, что появляется внимательный прищур, оценивающий человека быстро и со скучным результатом. Если скрипка из магазина \"Все для школьников\" может позволить поиграть на своих струнах много кому, то инструмент Гварнери подпускает к священнодействию извлечения гармонии единиц. И ждет СВОЕЙ руки, чтобы сыграть на разрыв струны дуэт для грозы с ночью. И о том, что сколько надо мужества, чтобы каждый день себя убеждать, что это состояние - самодостаточность, а не одиночество в стадии абсолютного нуля. Потому что жалость к себе - это сдача последнего окопа жизнестойкости без боя.
Думы были привычные, как весна в мае, как пейзаж вокруг, как шум живого города, который перекрывала песня из магнитофона.
Подошла Ее очередь, женщина села в машину, боковым зрением заметив в очереди рассеянного пассажира, что сидел в самолете через кресло; и уловив последнюю фразу песни: \"Я буду любить тебя вечно...\"
КМ
|
|
|
|
|
|
