 |
Умная мысль:
|
САМЫЕ НОВЫЕ
|
|
|
|
|
 |
|
|
| > | Андрей Вознесенский. Люблю Лорку.
|
Андрей Вознесенский. Люблю Лорку.
Люблю Лорку. Люблю его имя — легкое, летящее как лодка, как галерка — гудящее, чуткое как лунная фольга радиолокатора, пахнущее горько и пронзительно как кожура апельсина...
Лорка!..
Он был бродягой, актером, фантазером и живопсицем. Де Фалла говорит, что дар музыканта в нем — не менее поэтического.
Я никогда не видел Лорки. Я опоздал родиться. Я встречаюсь с ним ежедневно.
Когда я вижу две начищенные до блеска луны — одну в реке, а другую на небе, мне хочется крикнуть, как лорковскому мальчугану: \"Полночь, ударь в тарелки!\" Когда мне говорят \"Кордова\", я уже знаю ее — эти две туманные Кордовы, \"Кордову архитектуры и Кордову кувшинок\", перемешанные в вечерней воде. Я знаю его сердце, ранимое, прозрачное, \"как шелк, колышимое от луча сета и легкого звучания колокольчика\". И не знаю вещи, равной по психологической точности его \"Неверной жене\". Какая чистота, жемчужность чувства! Люблю слушать, как в его балладах Цыгане и серафимы
Играют на аккордеонах...
Его убили франкисты 18 августа 1936 года.
Преступники пытаются объяснить это случайностью. Ах, эти \"ошибки\"! ...Пушкин — недоразумение? Лермонтов — случайность?!
* * *
Поэзия — всегда революция. Революцией были для ханжества неоинквизиторских тюрем песни Лорки, который весь — внутренняя свобода, раскованность, темперамент. Тюльпан на фоне бетонного каземата кажется крамолой, восстанием.
Маркс писал, что поэты нуждаются в большой ласке. О какой лоске может идти речь, когда обнаженное средце поэта обдирается о колючую проволоку? Когда я думаю о трагическом, гибельном пути поэта, я вспоминаю Элюара, отравленного газом во время первой мировой войны. Фигура задыхающегося поэта символична. Как тут петь, когда дышать нечем!
Хрипло, гневно звучал голос Лорки: Это не ад, это улица.
Это не смерть, это фруктовая лавка.
Я вижу необозримые миры
в сломанной лапе котенка,
раздавленного вашим блестящим авто.
* * *
Буен, метафоричен был Лорка! Как мерный звон колоколов
Шаги тяжелые волов...
С рожденья их душа дряхла,
Полна презрения к ярмам,
И вспоминают два крыла,
Что прежде били по бокам.
Метафора — мотор формы. ХХ век — век превращений, метаморфоз. Что такое сегодняшняя сосна? Перлон? Плексиглас ракеты? Мой мохнатый силоновый джемпер по ночам бредит пихтами. Ему снится хвойное шуршание его мохнатых предков.
Лорка — это ассоциации. В его стихах ночное небо \"сияет, как круп кобылицы черной\". Ветер срезает голову, высунувшуюся из окна, как нож гильотины.
Предметы роднятся, аукаются. Это — как у Пикассо. Хотя бы в его рисунках к Элюару, например. Абрис женского лика переходит в овал голубки. Брови расцветают пальмовой ветвью. А это что? Волосы? Иди голубиные крылья?
Мне пришлось видеть и живопись Лорки. В ней, как и в его балладах, сквозит цыгано-испанская грация и изысканность.
В поэзии его живопись бьет через край. Лорка любит локальный цвет. Как пронзителен его зеленый в \"Сомнамбулическом романсе\".
Люблю тебя в зелень детой.
И ветер зелен. И листья.
Корабль на зеленом море.
И конь на горе лесистой.
И зелены волосы, тело,
Глаза серебра прохладней...
О дайте, дайте подняться
К зеленой лунной ограде
Как тонко и точно написан лунный свет зеленым, ну \"изумрудкой\", скажем!
А в \"Убийстве Антоньито эль Камборьо\" доминирует красный. Тяжелым золотом налиты \"Четыре желтые баллады\". Но наиболее страшна и сильна гамма лорковского черного в \"Романсе об испанской жандармерии\".
Черные кони жандармов
железом подкованы черным.
На черных плащах сияют
чернильные пятна воска.
\"Черный, черный\", — навязчиво повторяет поэт. \"Черный!\" В глазах черно от этих жандармов. Цвет становится символом.
Жандармерия черная скачет,
усеяв свой путь кострами,
на которых поэзия гибнет,
стройная и нагая.
Роза из рода Камборьо
стонет, упав у порога,
отрезанные груди
пред ней лежат на подносе.
Другие девушки мчатся,
и плещут их черные косы
в воздухе, где расцветают
выстрелы — черные розы.
* * *
Поэзия — прежде всего чудо, чудо чувства, чудо звука и чудо того \"чуть-чуть\", без которого искусство немыслимо. Оно необъяснимо. Люди, лишенные этого внутреннего музыкального слуха, не понимали Лорки. О, эти унылые уши окололитературных евнухов... В стихах есть та особенность, что они, как увеличительное стекло, усиливают чувства слушателей. Если нечего усиливать, поэзия бессильна!
Как прозой объяснить колдовство этих строк: Пускай узнают сеньоры
о том, что я умер, мама,
пусть с Юга летят на Север
синие телеграммы!
Тоскую по Лорке.
Тоскую по музыке его, пропахшей лимоном и чуть горчащей.
* * *
И еще об одной встрече с Лоркой мне хочется рассказать.
В Чикаго полтора миллионов поляков.
Случилось, что я читал там свою \"Сирень\" — балладу о неприкаянной, влюбленной, оставившей родину, отправившейся путешествовать сирени.
Комнату освещает лунный экран телевизора. Звук выключен. Он вместо лампы, этот лиловатый экран с немыми плавающими тенями.
Свет озаряет женскую фигурку на тахте. Она — полька. Она сидит, поджав ноги. Ее родители эмигрировали перед войной в Аргентину. Она тревожна и смятена. Освещенная со спины лиловым сиянием, она кажется сама сиренью с поникшими трепетными плечами, лиловыми локонами, серыми туманными зрачками, сама кажется сиренью — потерянной, мерцающей.
Я, сам того не понимая, читаю и про нее, про ее судьбу.
Чем живет она? Что творится у нее на душе? Где соломинка, за которую она хватается в этой пустоте, в этом чуждом мире?
Вместо ответа она закидывает голову. Она читает, вернее, не читает, а полупоет какие-то стихи. Она преображается. Голосок ее прозрачен — он утренний и радостный какой-то.
\"Это — Лорка\", — отвечает она на мой недоуменный взгляд.
\"Ларк?\" — переспрашиваю я, не разобрав. (\"Ларк\" — жаворонок по-английски.)
\"Да, да! Ларк! — хохочет она. — Это моя единственная радость. Не знаю, как бы я была без него... Ларк... Лорка...\"
...Его убили 18 августа 1936 года.
* * *
Уроки Лорки — не только в его песнях и жизни. Гибель его — тоже урок. Убийство искусства продолжается. Только ли в Испании? Когда я пишу эти заметки, может быть, тюремщики выводят на прогулку Сикейроса.
Двадцать пять лет назад они убили Лорку.
|
|
|
|
|
|
